Свои герои

Я люблю букинистические магазинчики. В них особенное настроение и своя атмосфера, будто существуют они вне времени, как бы наблюдая за жизнью сегодняшней. Безмолвные наблюдатели, видавшие многое, но не утратившие интереса к жизни. Обычно, такое отношение к происходящему бывает у глубоких стариков, при этом они не навязывают свою точку зрения, а смотрят на происходящее с некоторой тоской.

В нашем городе с букинистическими магазинами все обстоит не так уж и плохо: два из них всеми правдами и неправдами продолжают существовать. Они не развиваются, но свои постоянные покупатели у них есть - странные и немного чудоковатые люди. Частым гостем одного из таких магазинчиков являюсь и я.

Этот магазин с неприметной дверью затерялся среди более успешных соседей, привлекающих внимание яркими вывесками и обещая молниеносное решение практически любых человеческих потребностей: от покупки свадебного платья до приобретения сверхмощных наушников. Я люблю приоткрывать эту неприметную дверь в мир, наполненный шорохами, немного затхлым запахом старых книг и ощущением поиска несметных интеллектуальных сокровищ. Мои любимые полки книг расположены в самом дальнем углу, туда довольно редко заглядывают книголюбы, может быть от того, что поэзия сейчас крайне не в тренде, особенно классическая. Тем не менее, свои букинистические поиски я начинаю с этого угла, и они неизменно увенчиваются успехом. В очередной свой поход, исследуя книжный развал, я обнаружила небольшую книжицу в скромном, но выразительном переплете – «Борис Пастернак. Cтихотворения», изданную «Молодой гвардией» в 90-е годы.

В тот самый период безвременья и рассредоточения. Удивило еще и то, что предисловие было написано человеком с Алтая, из Бийска. «Вот так встреча», - подумалось мне. Повертев в руках, я обратила внимание на цену – 14 рублей. Четырнадцать! За сотню стихотворений классика, вместивших в себя переживания, откровения, душевные метания, да и едва ли не всю жизнь уникального человека. Тут же мой взгляд упал на соседнюю полку, где растопорщив белые страницы лежал роман Донцовой, вероятно, подарочное издание. Я провела рукой по гладкой обложке и заглянула на последнюю страницу – 300 рублей…

Этот поход в букинистический у меня был особенно удачным. Я купила и Паустовского, и воспоминания Никулина, и книгу о народных промыслах, и Пастернака за смешные 14 рублей. И действительно было бы смешно, если бы не было так грустно…

Выходя из магазина, я запнулась о коробку, стоявшую у двери. Большая картонная коробка, на дне которой беспорядочно лежало несколько книг. Я знала, что книги, которые долго никто не покупает, выкладывают в эту коробку, их может забрать любой желающий и на любые цели. Я обратила внимание на названия: пара книг была посвящена способам экстренного похудения, а еще была книга…революционных стихов Маяковского. Я открыла ее и долго рассматривала рубленные строки, бегущие вразброс по страницам. И было грустно от закатного солнца, от почерневшего январского снега по обочинам дороги, от острого осознания того, что у каждого времени свои герои. И книга одного героя, некогда нобелевского лауреата, стоит 14 рублей, а другого, певца революции, вовсе лежит беспризорная у двери магазина в коробке для мусора…

Январский шепот

Морозы стоят январские, крепкие, трескучие. Вечерами закаты алые, будто диковинная Жар-птица, пролетая по небу, уронила багровые перья.

На Крещение гадали, лили растопленный воск в медный таз со снеговой водой. Диковинные, чудные фигуры доставали занемевшими пальцами. Мне вылилась открытая книга – добрый знак. Книга всегда добро – знание, свет, созидание.

Утрами снегири плотными серо-алыми шариками сидят на ветках рябины. Переговариваются, спорят, поклевывая замерзшие ягоды. Я наблюдаю за ними, сидя у окна с книгой в руках. Кажется, что даже понимаю, о чем они толкуют. Впервые за долгое время я перечитываю вестальную поэзию Татьяны Смертиной. С юных лет не открывала этих страниц, не прикасалась к ним душой. А тут вдруг потянуло, защемило что-то внутри, а потом разгорелось, будто пожар полыхнул. Со Смертиной у меня отношения особенные. Впервые ребенком увидела главы ее «Татьяниного календаря» в «Школьной роман-газете». Что-то подлинно русское, настоящее, сокровенное разбудила во мне ее поэзия. Под впечатлением ходила несколько недель, все казалось, что невидимое – вижу. А каждый новый месяц я стала заглядывать в «Татьянин календарь», в надежде найти сокровенные строки. В поиске своего пути очерствела у меня сердце, все реже я возвращалась к чудным записям сорвижской пророчицы. А тут внезапно запросила душа, и вот читаю ее строки, а внутри, будто подснежники в мороз расцветают.

Вчитайтесь только:

«Шелестят-поют-плачут снега над Россией. Летят синеглазо. Белокосо метут-стелются. Вздыхают домовые, зеленью глаз из углов посверкивают. Вскрикивают подо льдами русалки и стонут лешие. Кокошник зари над лесом сверкает, багрянец льет прямо в лед - алые цветы восходят, алые, засветные! Я алые цветы на белых снегах, в дремучих травах и под водою собирала. Сплела то ли венок, то ли нимб. Сияет он над бровями, пока пишу Вам, милые отроки. А по страницам и строкам летят то снега, то лепестки...». Это из редкой, частично изданной книги «Татьянин календарь». Образно, тонко, лирично…

Под январский шепот ее стихов получились у нас эти фотографии. Не готовились, не продумывали, просто бродили по старой части заснеженного деревянного Барнаула. И получился очень искренний и личный рассказ из нескольких фотозарисовок.

P.S. Больше узнать о Татьяне Смертиной можно на ее Сиреневом сайте (ссылка). Там собрано многое из неизданного. 

Брошь «Маргарет», баварский фарфор и воздушный зефир

Я всегда относила себя к категории людей, у которых не было кумиров. В юности, я, конечно, пережила острое увлечение творчеством Есенина, но назвать его кумиром вряд ли решусь, потому как образ жизни этого человека до сих пор мне не совсем понятен. Однако не суть. Помните, кто-то говорил, что успех на 99% состоит из упорства и всего лишь на 1% из таланта? Как бы скептично это не звучало, но я всецело поддерживаю эту житейскую арифметику, потому что убеждена – каждый человек делает себя сам. В этом отношении, пожалуй, у меня все же есть предмет для наблюдений, человек, образ, персона, личностные качества которого вызывают мое глубокое уважение. Это госпожа баронесса Тэтчер. Я ни в коем случае не ассоциирую себя с этой женщиной, однако мне импонируют ее волевой характер и работа на результат. 

Брошь марки Trifari, 60-е гг ХХ века, США

Эту классическую брошь я окрестила «Маргарет», настолько она оказалась похожей на лаконичные веночки, инкрустированные жемчугом, которые можно часто наблюдать в образах «железной леди». 

Классика в моем понимании – беспроигрышный вариант, тот самый случай, когда запоминается не отдельно взятая деталь, а образ в целом. Именно поэтому я остановилась на сочетании черного платья-футляра, жемчужной нити и броши-венка, подбирая наряд на торжественное мероприятие по случаю Дня печати.

А еще эта нежная брошь ассоциируется у меня с воздушным зефиром и тонким баварским фарфором, все достойно, лаконично и преувеличенно просто. Так, как я люблю.

Книга из чужой библиотеки

Многие убеждены, что ни о чем не нужно жалеть – все идет, так как должно быть. А я все равно жалею: о несостоявшихся встречах, о несказанных словах, о не случившейся дружбе… Вот и сейчас, оглядываясь на 29 лет моей жизни я нет-нет да и вспомню о людях, которые были очень близко, но так случилось, что прошли мимо моей судьбы стороной. 

Недавно, разбирая книжный шкаф, я нашла книгу, которая заставила меня перетряхнуть воспоминания о человеке, который определил мое отношение к профессии.

С самого начала я росла очень своеобразным ребенком, не сказать, что родители денно и нощно занимались моим воспитанием и прививали хороший вкус, нет. Мое воспитание складывалось из прочтенных книг. Бог невесть откуда я узнавала об авторах, отыскивала их в семейной библиотеке, а бывало и в школьной, и читала. Так, одна фамилия дополняла другую и вот уже через целую плеяду, связанных меж собой людей другой временной эпохи, я познавала жизнь нынешнюю. Выбор книг зачастую был противоречивый: письма Бетховена соседствовали с учениями Леонардо да Винчи, работы Станиславского стояли в одном ряду с книгами по судебной медицине. Были и особые пристрастия: безрассудная любовь к Есенину и почитание творческого гения Пастернака. Все это рождало странный, наполненный разными ощущениями и впечатлениями мир, одного отдельно взятого подростка. Ночами писались стихи, получалось некое подражание Ахматовой, потому что своего стиля еще не было, а начинать с чего-то было нужно…

Помню однажды, про меня написали статью в местной газете. Даже шрифт заголовка и тот до сих пор стоит перед глазами, пафосного такого заголовка: «Могу день и ночь читать Есенина и Пастернака». Уже не знаю, говорила ли я такое, наверное, нет, потому что читала я много, но при всем этом оставалась обычным ребенком со своими горестями и радостями в виде двоек по алгебре и любимых мною походов по грибным местам. Статья эта очень осложнила мне жизнь – ребята во дворе читали ее вслух и громко смеялись, цитировали меня и коверкали слова. Было очень обидно, тогда я еще не понимала, что они просто завидовали. Объяснить мне это тоже было некому. Однако этот противоречивый материал, рисовавший меня страшно одаренным ребенком, попал в руки к приятелю моего отца. В то время это был очень матерый и известный не только в крае, но и за его пределами, журналист Борис Рождественский. Не знаю, по какой причине, но этот человек захотел меня увидеть и передал через отца, отношения с которым у нас уже были в стадии безразличия, приглашение в гости. Я насторожилась и внутренне напряглась, но приняла приглашение. 

Помню теплый летний день, широкую центральную улицу, солнце, пробивающееся сквозь круглые молодые еще тополиные листья, а я шагаю на встречу и все думаю: «а надо ли?». Дом его был большой, с высоким мезонином, утопавший в цветущей сирени и багульнике. Калитка скрипучая, рассохшаяся, будто никто ее никогда не ремонтировал. «Сразу видно, человек творческой профессии живет, интеллигент, не может привести в порядок», - подумалось мне. Тогда же мне вспомнилась история с дедушкой, который увидел непоправимую поломку и обесточивание летней кухни в обычной перегоревшей лампочке. Деду просто не пришло в голову, что она… попросту перегорела. Вот и здесь история мне показалась похожей. 

Встретила меня супруга журналиста – сухонькая и очень манерная женщина в ослепительно белой блузе с пышными рукавами. «Клара Ивановна», - сказала она мне, протянув худую ухоженную руку. Хозяин дома меня встречать не спешил, и Клара Ивановна, предложив чай, провела меня в библиотеку. Я зашла в распахнутую дверь и замерла – это была настоящая библиотека со стеллажами под самый потолок, со стремянкой, с причудливыми картинами на стенах. Книг было очень много, разных, в старых переплетах и в новых, в ярких съемных обложках и с матерчатыми боками…Я заметила на полках знаменитую серию «Библиотека всемирной литературы» (БВЛ), насчитывавшую 200 книг, по тем временам редкость и сказочное богатство для любого библиофила. Вся история человечества, начиная от античности и до наших дней, была собрана под этими причудливыми обложками – 163 килограмма знаний и человеческих впечатлений (именно столько весили все 200 томов).

Пока я в изумлении созерцала библиотеку, из-за стеллажа вышел кругленький, приземистый человечек с большой седой головой. Я взглянула на него и уловила неясное сходство с…гномом. Он предложил мне сесть и начал расспрашивать обо всем на свете. Я помню, что отвечала сбивчиво, а он задавал вопросы голосом экзаменатора, с легкостью перескакивал с одной темы на другую и не давал закончить ответ. Потом выдал, что журналисту следует уметь четко формулировать свои мысли и больше читать. На его взгляд, моим непростительным упущением было то, что в свои 13 лет я не читала Гомера. А «Божественная комедия» Данте, не произведшая на меня должного впечатления, верное свидетельство моего дурновкусия. 

Я терялась от такого разговора, родные меня никогда не хвалили, но и такое открытое порицание моих интересов я тоже не встречала. А он все говорил и говорил о литературе, о журналистике, о служении слову…Беседа у нас не клеилась, и я засобиралась уходить, тогда Борис Константинович с усмешкой сказал: «Ну что ж, нужно формировать у тебя вкус к хорошей литературе, милая». 

Он подал мне две книги: название первой я упорно не могу вспомнить, а вторая - Игорь Северянин. Прощаясь, он сказал, что как только я прочту книги, должна прийти снова. Провожавшая меня Клара Ивановна, пыталась отвлечь разговорами о чудных садовых пионах, набравших цвет, но меня, к ее сожалению, цветы в тот момент не особенно волновали. Правду сказать, меня очень обидело пренебрежительное отношение этого человека, и пусть к нему пришла обычная школьница, это не давало ему права так открыто заявлять о несостоятельности моих литературных вкусов. Не сложно догадаться, что после такого «радушного» приема, к журналисту я больше не пошла. И от того более странно было услышать его слова, переданные моему отцу, что мол, ребенок-то сам у себя на уме, точку зрения имеет, авторитетов для него нет, качества, в принципе, хорошие, толк будет… 

Спустя несколько месяцев, он звонил нам домой, но разговаривал с мамой, интересовался мной и моими успехами в школе, передавал приглашение в гости, но я так же скоро забыла это приглашение, как и обиду на него самого. Дружбы не случилось.

Уже много позже, будучи студенткой университета, я писала курсовую работу об алтайских журналистах и нашла несколько статей Рождественского. Зачиталась, начала искать еще, читать, делать выписки…и впервые я ощутила необъяснимое чувство упущенного времени. Прошло несколько лет, и в очередной приезд к маме я стала расспрашивать ее о Борисе Константиновиче, она удивилась и рассказала, что в феврале 2009 года его не стало.

«Знаешь, а ведь звонил он тебе, должно быть в начале декабря. Спросил, как твои успехи, все ли хорошо с учебой. А я ему похвалилась тогда, что тебя в новости на телевидение взяли. Он так расстроился, все говорил, что тупиковый путь, что нужно не с микрофоном бегать, а писать. Странный такой. Да ты в голову-то не бери, он болел тяжело, онкология, один совсем остался, Клара Ивановна же раньше умерла. А знаешь, что он еще натворил? Поджег свою библиотеку. Облил все бензином и подпалил. Говорят, полыхала, как факел… Ничего ровным счетом спасти не удалось…», - поделилась мама.

Я все вспоминаю ее слова и сожалею о не случившемся, печалюсь о не сделанном, недосказанном. И надо же было мне тогда обидеться на его слова, не понять, что намеренно он «колол» меня ёмкими фразами, пытаясь понять, что я за чертополох. И сколько интересных бесед мною упущено, и целая жизнь талантливого журналиста, человека с неспокойным сердцем прошла мимо меня…

И остались лишь крупицы памяти, да книга…из чужой библиотеки…

«Вынул я кольцо у попугая…»

Вот они первые дни 2016 года. Спокойные и долгожданные. Впору бы подвести итоги 2015 года, но пока к этому не лежит душа. Хочется быть здесь и сейчас, и, наконец, начать ценить каждый из этих 365 дней, которые лежат передо мной веером, словно новая колода карт, обещая много нового.

После невероятной оттепели с затяжными дождями, к нам пришли морозы. Я очень люблю зиму, пожалуй, даже иногда сильнее, чем осень. Люблю ее холод и немногословие, монохромность и спокойствие, таящее внутреннюю силу.

Я так сильно ждала этих новогодних праздников, что совсем не заметила, что они наступили. Я прихожу в себя от напряженных дней, наслаждаюсь минутами покоя и ничегонеделания. Даже свою давнюю подругу – вышивку – я попросила мне не мешать, и теперь только сплю и читаю, лежа в теплой постели. Такой бережный постельный режим восстановления после рабочей суеты.

Под занавес 2015 я получила много подарков старинных и чудных. Буду говорить о них, делиться наблюдениями и впечатлениями. Мне есть, что рассказать, правда. Есть то, что вынашивалось целый год, но расскажу об этом только сейчас, есть мысли, чувства, идеи, которые воплотятся в слова только в этом году. Через призму прошлого с утроенной силой я стала ценить настоящее. Это так ценно и непостижимо, и я счастлива открывать в себе новые грани.

Первые два дня нового года я перечитываю Есенина. К своей неразделенной юношеской любви я не возвращалась со школьных лет. А все началось с чудной броши – Попугая от Trifari 60-х годов. Я все силилась вспомнить – ведь есть у него что-то о попугае … и ведь вправду есть:


Коль гореть, так уж гореть сгорая,

И недаром в липовую цветь

Вынул я кольцо у попугая —

Знак того, что вместе нам сгореть.


Это теперь мой любимый и желанный аксессуар, сопровождающий меня в непременном дуэте с платьем винного цвета.

В этом году я запланировал себе столько важных дел, приятных встреч и необходимых вещей. Так много нужно успеть в бесконечной временной круговерти!


Дорогие мои, как проходят ваши дни нового года? Какие цели вы определили для себя, что задумали и напланировали? Делитесь, рассказывайте, ведь это так важно это и есть наша жизнь!

И, да, с почином меня в новом году) Новый пост, это, как новое платье)

Предновогодняя история

Все случайности в жизни не являются таковыми, они закономерны. Они предшествуют чему-то, что нам потом предстоит узнать. Я в этом убеждаюсь ежедневно, потому что жизнь преподносит мне необыкновенные подарки. Сегодня я расскажу историю, которой почти 25 лет, но каждую деталь я помню, будто все это было не далее как вчера.

28 декабря 1989 года был днем особенным – мы наряжали елку. Из сарайчика заносили большие, припорошенные снегом, холодные железные сундучки с елочными игрушками. Многие из причудливых игрушек разменяли не один десяток лет и украшали новогодние елки еще моих прадедов. В углу большой комнаты стояла высокая, под потолок, ель. Обычно елку мы наряжали вместе со старшим братом, мне разрешалось брать самые простые игрушки и вешать их на нижние ветки – даже если игрушка разобьется, что случалось, когда я второпях привязывала ее на тонкую ветку, взрослые не станут ругать.

Не знаю почему, но, сняв газетную обертку с хрупкого стеклянного мишутки с гармошкой, мне захотелось спрятать его, чтобы вечерами, когда никто из взрослых не видит, разглядывать его и рассказывать ему шепотом сказки. В большой тумбе у меня была своя собственная полка, там я хранила все свои самые важные вещи – раскраски, гербарии, обрезки разноцветных тканей и многие другие сокровища. Туда-то я и решила спрятать игрушку. Тумба стояла чуть боком, углом к стене и когда я полезла открывать ее, очень сильно ударилась левой ногой о выступающий край. Все бы ничего, но острая боль, которую я испытала в первые несколько секунд, стала нарастать и уже стала совсем нестерпимой к ночи…

Отец, вернувшийся с дежурства, осмотрел меня и велел маме нести бинты. Мне наложили тугую повязку, но на утро, когда мы с бабушкой остались одни, нога моя опухла и я уже не могла ходить, бабушка волновалась и поминутно измеряла мне температуру. Потом среди дня, что случалось крайне редко, приехал отец. Он скинул дубленку, и я увидела, что он так торопился, что даже не успел снять белый халат. В какие-то считанные минуты, ловко орудуя тупоносыми ножницами, он наложил мне гипс. Я провалилась в сон. А когда проснулась, за окнами было уже темно, и все родные собрались у моей кровати, как это обычно бывало на день рождения. Отец с мамой спорили, бабушка плакала, брат молчал. Потом началось самое неприятное – меня увезли в больницу. Ногу, которая нестерпимо болела, смотрели, наверное, сотню раз. Срезали гипс, вертели ее и крутили, но лучше не становилось. Я температурила, слышала чужие голоса и встревоженный мамин, в сознание прорывались обрывки фраз и незнакомые названия – остеомиелит, аппарат Елизарова…

Так под самый Новый год я попала в краевую больницу, потому что в нашей, районной, сделать ничего не могли. В больницу меня положили вместе с мамой, потому что я была слишком мала. Так начались долгие дни болезни. Я помню нашу скромную белую палату, узкую кровать, окно, затянутое ледяными узорами, надоедливые бесконечные процедуры и уколы. Помню, как приезжали отец с братом. Мне тогда показалось, что брат, который был старше меня на 11 лет, стал еще серьезнее, чем прежде. И глаза у него были тогда грустные-грустные…

Еще помню мальчика Женю, который лежал в соседней палате, мы с ним часто играли, но все игры у нас были неуклюжими, потому что бегать я не могла, а Жене просто запрещали, у него было что-то не то с легкими, не то с сердцем. Большую часть времени я проводила или на процедурах или у окна, сидя на подоконнике, застланном клетчатым байковым одеялом. Я глядела в заснеженное окно и ждала, что вот-вот снова придут делать уколы. Обычно уколы делали очень больно, так, что оставались большие синяки с расплывчатыми краями. Как говорят медики «легкая рука» была только у одной медсестры, пожилой, кругленькой и очень добродушной женщины, которая всякий раз гладила меня по голове пухлой рукой и называла «внучка». Мария Филипповна почему-то старалась по мере сил не пропускать меня, иногда даже сама говорила другим медсестрам, что за мои уколы они могут не волноваться, она сама все поставит и отметит в потрепанном стационарном журнале. Она была очень скромная, одевалась почти бедно – я часто наблюдала в окно, как Мария Филипповна выходила из ворот больницы в стареньком коричневом пальто, но как удивительно оно ей шло! Что-то настоящее было в ней, какая-то стать и непередаваемое чувство собственного достоинства…

Я помню однажды, когда она ставила мне очередную систему, я заметила на воротнике ее скромного темного платья, выбивавшегося из-под отглаженного халата, изящную брошь с крупным мерцающим кристаллом. Я не удержалась и прикоснулась к нему свободной от системы рукой. Мария Филипповна улыбнулась и рассказала, что эта брошь – подарок ее матери, которая всю Ленинградскую блокаду хранила украшение, как реликвию и веру в светлые дни. Меня глубоко тронул ее рассказ, я часто видела эту брошку и придумывала разные истории, с нею связанные, которые, непременно происходили в далеком и прекрасном Ленинграде… 

В одно из своих редких посещений, отец привез нам с мамой книгу. Это был сборник рассказов для детей. Так случилось мое первое детское знакомство с творчеством Паустовского. На всю жизнь мне запомнился трогательный и грустный рассказ о бесстрашном растрепанном воробье Пашке, девочке Маше и ее маме-балерине. А еще в рассказе была брошь. Изящная брошь в виде хрупкого стеклянного букетика, который мерцал всеми огнями в руках Машиной мамы во время премьеры балета «Золушка»…Не знаю уж почему, но мне брошь представлялась не букетиком, а именно одним хрустально-мерцающим кристаллом, точно таким же, каким была брошь Марии Филипповны.

Дня выписки я очень ждала. За несколько месяцев я соскучилась по дому и родным. Однако эту радость омрачали минуты понимания, что с людьми, ставшими мне близкими в этих стенах, придется расстаться навсегда. Я грустила, Мария Филипповна тоже. В день, когда нас с мамой выписывали, я ждала Марию Филипповну, но она не появлялась в нашей палате. Я все прислушивалась к звукам в больничном коридоре, ожидая услышать ее шаги…

Приехал отец, мы стали спускаться в фойе, чтобы покинуть больничные стены, как к нам подбежала запыхавшаяся молоденькая медсестра. Обычно она работала в одну смену с Марией Филипповной. Отдышавшись, она сбивчиво рассказала, что в семье Марии Филипповны произошло горе, погиб единственный сын, и ее сегодня, конечно же, не будет. После девушка сунула крошечный бумажный сверток в мои ладони и также быстро убежала, как и появилась. Сверток я положила в карман своей цигейковой шубки и в каком-то глубоком расстройстве забыла о нем…

Спустя несколько дней, выйдя на прогулку с бабушкой, я обнаружила в своем кармане сверток. Развернув помятые бумажные листы, я увидела тонкую серебряную брошь с крупным мерцающим кристаллом. Ту самую, которая мерещилась мне в рассказе Паустовского «Растрепанный воробей», ту самую, которую я рассматривала во время болезненных систем, ту самую, которую Мария Филипповна по странному зову сердца решила подарить мне, странному и неуклюжему ребенку, которого, она знала, что больше никогда не увидит…

Прикосновение к вечности

Недавно в моей жизни случилась странная и невероятно глубокая встреча, прошла неделя, а я все вспоминаю детали и не могу забыть, как в те минуты чувствовала биение собственного сердца, схожее с гулкими ударами колокола.

Начну с предыстории.

Воскресным утром нас с мужем разбудил телефонный звонок. Звонила Юлия, внучка алтайского писателя Марка Юдалевича. В прошлом году Марк Иосифович умер, но осталась его уникальная библиотека, которую родные писателя решили выставить на продажу. Всю библиотеку, мы, конечно, приобрести не в силах (а жаль!), но поискать что-то интересное для нашей личной коллекции мы с мужем были не против. Так состоялась одна из самых важных и интересных встреч под занавес уходящего 2015 года. Это была встреча с … 60-ми годами прошлого века.

Юлия пригласила нас приехать в квартиру деда, что располагается в самом сердце Барнаула – в известном Доме под Шпилем. Именно в этой «сталинке», на третьем этаже много лет прожил легендарный писатель друг Евтушенко, приятель Пастернака и человек, лично знавший возлюбленную адмирала Колчака. Представляете, ПИ-СА-ТЕЛЬ! До сих пор меня поражает, что в Советском Союзе была такая профессия. Человек писал книги по заказу государства, ездил в творческие командировки и на различные писательские собрания…Удивительно!

Поднимаясь по лестнице, я проводила рукой по шершавым перилам, смотрела на выбоины в ступенях и думала – много лет также, как я по этой лестнице проходили известные литераторы и театралы на встречу с Марком Иосифовичем. 

Стоило переступить порог, как я оказалась в 60-х годах прошлого века. Здесь каждая вещь говорила о своем хозяине, каждая мелочь выдавала, что многие годы в этих стенах жил и творил настоящий писатель, собравший невероятную библиотеку. А библиотека и вправду была потрясающая! Книги были везде: на столах, на полках, стеллажах, в шкафах. Большие и маленькие, со «стажем» и современные издания. Каждая книга - целый мир, открываешь и видишь пометки на страницах, сделанные рукой писателя. Такие книги читать гораздо интереснее –что он думал, когда отмечал тот или иной абзац?

Я бродила по комнатам, разбирала завалы книг и находила настоящие сокровища! Были экземпляры с дарственной подписью авторов. Например, известного ученого-садовода и селекционера Лисавенко, или гениального врача-гематолога Баркагана. А еще на форзацах я находила витиеватые печати, указывающие на то, принадлежность к личной библиотеке Марка Юдалевича. 

Это было погружение в эпоху, соприкосновение с вечностью, сопричастность с жизнью человека, который всю свою жизнь занимался писательским трудом. Вся обстановка квартиры дышала временем, мне казалось, что вот-вот на маленькой кухоньке закипит чайник и супруга писателя, заядлая театралка, пригласит нас к столу, разливая настоящий индийский чай в тонкие чашки костяного фарфора. Под ногами скрипели старые половицы, а я все бродила между полок, снимая с них подлинные драгоценности в бумажном эквиваленте. Это было странное ощущение оторванности от времени настоящего и погружение во время минувшее. За окнами также как и десятки лет назад тихо падал снег, узловатая ветка клена неслышно касалась стекла и было похоже, что время остановило свой ход, замерло и смотрит на меня испытующим взглядом, будто вопрошая: «какие тайны ты хочешь узнать?»...Мне мерещилось, что среди растрепанных старых книг я вот-вот найду фотографию прекрасной Анны Тимиревой, возлюбленной Колчака. Ту самую фотографию, которую Анна Васильевна подарила писателю во время встречи. А встреча та началась с того, что Марк Иосифович в архивах нашел неотправленное письмо, адресованное любимой женщине адмирала. Юдалевич снял копию и вот, спустя десятки лет письмо, наполненное не расплескавшейся нежностью и тихой грустью, оказалось в ее руках. Анна Васильевна плакала, читая его и призналась, что «после Саши ей таких подарков никто не делал»…

И меня настолько поразило осознание того факта, что человек, в квартире которого я нахожусь и которому принадлежали все эти вещи, общался с живой легендой, с ниточкой, связующей наше время с царской дореволюционной Россией.

Я думала, что когда-то в этом причудливом доме, наполненном запахом книг и ощущением времени, жил человек с особым восприятием жизни, который все чувствовал иначе – острее и многограннее, таков уж писательский характер. И было грустно и тяжело от того, что после его ухода разоряется его гнездо. Все, что составляло его жизнь, отдается в чужие руки, какие? Чьи?...

Каждая вещь составляла песчинку его жизни. Вот эти тончайшие чашки от Ленинградского фарфорового завода – сколько писателей и людей искусства пили из них чай, находясь в гостях у мэтра? Какие задушевные разговоры, или наоборот горячие литературные споры слышали эти стены этой квартиры? Это было прикосновение к вечности, я оставляла следы своей души в этой комнате, на этих книгах, картинах и фарфоровых чашках. Это было странное откровение, будто это жилище делилось со мной своим настроением и ощущением безысходности. В какой-то момент пришло понимание, что я нахожусь у конечной точки эпохи, которая безвозвратно уходит.

…И все же есть надежда. Надежда на то, что книги из библиотеки писателя будут жить. Он будут жить полноценной жизнью, потому что мы будем их читать, и они займут почетное место на полках нашей библиотеки. Мы будем обсуждать прочитанное на нашей маленькой кухне за чашкой кофе из того самого сервиза, который видел стольких писателей и других замечательных людей. В наших силах дать этим вещам вторую жизнь. Пусть так и будет.

P.S. Мы выкупили два неполных сервиза из почти прозрачного костяного фарфора и несколько десятков удивительных книг, принадлежавших Марку Юдалевичу. И это наш не последний визит в эту квартиру, мы планируем еще приобрести книги из библиотеки Юдалевича. А о приобретенных книгах я расскажу позже.

Более подробно о Марке Юдалевиче можно прочесть здесь, в очень талантливой статье алтайского журналиста (ссылка). 

Рыжий лист кленовый

Выпавший было снег, сменился оттепелью и ноябрь открылся мне той самой прелестью низкого свинцового неба и стылого, почти стеклянного воздуха. Поздняя отрешенная осень мне даже приятнее, цветного великолепия, которое было сорвано и разбросано первыми порывами шквалистого ветра. И только кое-где на оголенных ветках можно увидеть одинокие приглушенно-алые и желтые, словно медяки, листья, которые не сдались и продолжают трепетать на ветру. 

Я люблю наблюдать за изменениями в природе, год за годом поколения людей видят одинаковые явления, только каждый чувствует и проживает их по-разному. Каждый раз я пытаюсь понять, что чувствовал несравненный Левитан, когда писал «Золотую осень»? Знаете, Антон Чехов, друживший с Левитаном, даже изобрел термин - «левитанистый». И в письмах любил указывать: «природа здесь очень левитанистая…». Когда я любуюсь ноябрьскими пейзажами, я вспоминаю эти слова и на душе становится теплее. Вообще в последнее время я собираю чудесные крупицы настоящего, которые мне дарят покой и внутреннюю стабильность. Этих крупиц довольно много, они рассыпаны в повседневности, самое главное, что я научилась их замечать и коллекционировать. Огромную внутреннюю силу мне дает увлечение винтажными вещами. Это нескончаемый поток вдохновения, через призму вещей с историей я открываю новые грани настоящей жизни, которая происходит здесь и сейчас. С каждой вещицей у меня связана своя особая история. Таких историй накопилось довольно много, и я обязательно буду рассказывать о них здесь, на страницах моего блога. Удивительно, но эти вещи, будто сами меня находят, и повествуют мне о своей жизни. Например, в моей коллекции винтажных украшений нет ни одной вещицы без истории, причем это истории реальные.

Бывает так, что иногда вещи о нас могу сказать намного больше, чем мы сами. Именно такие артефакты прошлого и будоражат мое воображение.

Сегодня я историй рассказывать не стану, а только покажу старенькую брошь «Кленовый лист». С этой вещицей у меня однозначные ассоциации – настолько ливитанистое настроение она задает. Добротная, увесистая с прекрасно сохранившимися многоцветными эмалями, такая брошь создана для украшения элегантных пальто контрастного цвета. Маркировки нет, но совершенно очевидно, что вещь фирменная - на обратной стороне есть нечитаемый след от клейма. Теперь частица осеннего настроения меня сопровождает повсюду, провоцируя вопросы и заинтересованные взгляды.

Вот такая левитанистая осень с привкусом кленового сиропа меня настигла в этом году. Теплых и уютных осенних дней вам, друзья :)

Осенняя «грамматика любви». Вышитая брошь.

Снег падает на пустые аллеи прозрачного одинокого парка, словно напоминая, что приход зимы неизбежен, в воздухе разлит едва уловимый аромат теплого ванильного печенья. Я пытаюсь догнать и запомнить последние дни уходящей, просачивающейся в небытие, осени. Эти таящие осенние минуты особенно хороши, всякий раз убеждаюсь в этом. Они хрупкие и прохладные, как тонкий лед на маленьких круглых лужицах… 

Я много и подолгу вышиваю, а отложив шитье, перечитываю Бунина. Видимо, в определенном возрасте начинаешь чувствовать иначе то, что когда-то казалось чуждым и недосягаемо сложным. Малая литературная форма, коей являются бунинские рассказы, меня раньше не особенно привлекала. Сейчас все иначе – раз за разом открываю для себя прелесть его слога и глубину наблюдений, красоту мысли и точность воспроизведения. Вот и сейчас, гуляя по пустынному городскому парку, я живо и почти осязаемо представляю темные бунинские аллеи…

Эту круглую и довольно заметную брошь я назвала «Грамматика любви». Что-то непередаваемо ассоциативное с одноименным рассказом родилось в моем воображении, когда был завершен последний стежок. Может быть, тонкие стебельки цветов напомнили мне лаконичные завитки на буквах последнего четверостишия, приведенного автором в окончании рассказа?.. 

Я вышивала эту брошь в вечер, наполненный до краев бунинскими произведениями, под свист осеннего ветра за окнами, под плеск льющегося в тонкую фарфоровую чашку травяного чая, отдающего теплом и воспоминаниями о летней неге. Брошь вышла тонкая, невесомая, похожая на винтажное украшение тех лет. У нее та особая, скрытая красота, которая не читается при первом мимолетном взгляде, а раскрывается только избранным. Я вижу эту брошь в дуэте с темным платьем простого кроя, она – неброский, но значимый акцент в образе, притягательный и лукавый.

Тебе сердца любивших скажут:

«В преданьях сладостных живи!»

И внукам, правнукам покажут

Сию Грамматику Любви.

«Литературные портреты. Женский взгляд». Лаура Риши (по книге П. Зюскинда «Парфюмер»)

Этот ни на что непохожий роман – мистический эликсир. Он соткан из самых разных запахов и эмоций. Его можно или неистово любить, или ненавидеть, и только равнодушие к нему – нонсенс. «Парфюмер» прекрасен по всем своим свойствам, он открывает самый неведомый, непостижимый и запретный из миров – мир запахов. 

Гренуй обладает невероятным и самым сложным даром – умением понимать запахи. Этот дар для него счастье и боль, наслаждение и отвращение, поклонение и порицание, наваждение и иссушение, это то, ради чего он существует, что им движет и ведет его.

Сложно принять и понять, но в широком понимании Гренуй не убийца. Он - исследователь, эмпирик, первооткрыватель и даже своего рода гений. Жизнь для него обрела смысл лишь с пониманием того, каким должен быть идеальный запах. Он с маниакальным упорством ищет составляющие этого невероятного аромата, сгенерированного его разумом. 

Первый лейтмотив романа – запах, второй – запах, исходящий от рыжей женщины. Роман соткан из сотен запахов и шлейфов полутонов, мастерски переданных в словесной форме. Для Гренуя женщина – инструмент и представляет ценность лишь как носитель аромата. Его последняя жертва – Лаура – прекрасна до той степени, в которой ее тело источает пьянящий запах…

Этот роман я люблю безмерно и самозабвенно. Всякий раз он повергает меня самые разные состояния – от безграничной любви, до всепоглощающего отвращения. Этот роман – не что иное, как драгоценный словесный эликсир, вкус которого открывается только самым искушенным.

Броши с вышивкой

По осени у меня всегда случается необыкновенный творческий подъем: и дела спорятся, и новые мысли посещают, и даже создается иллюзия, что я успеваю все запланированное. Правда, в этом году меня из привычного ритма несколько выбила простуда, но сейчас все возвращается на круги своя.

На фоне увлеченности винтажными украшениями, я с большим интересом погрузилась в этот неизведанный мною мир. Поистине удивительные вещи мне открываются, обязательно об этом буду писать здесь. Увлечение этой темой заставило меня иначе взглянуть на привычные вещи, но об этом позже, а сейчас я расскажу предысторию сегодняшнего поста. Не так давно в моей коллекции винтажных украшений появился совершенно уникальный экземпляр из 40-х годов с ручной вышивкой. Невероятно тонкая и изящная работа, выполненная крестиками петит поинт (вышивальщицы поймут!). Влюбившись в эту прекрасную вещицу, я часто рассматривала крошечные стежки и потертый латунный кант, обрамляющий прекрасный рукотворный рисунок. В какой-то момент я поняла, что хочу создать нечто подобное. Сегодня я покажу две небольшие работы, которые родились спонтанно. Разумеется, это броши (именно этот женский аксессуар окончательно покорил мое сердце).

Брошь «Зимняя орхидея». Небольшая брошь (3х3 см), выполненная через одну нить равномерки DMC.

Держа в руках этот крошечный атрибут женственности, мне представляется седое сибирское зимнее утро, замерзшие, подернутые искрящимся инеем низкие окна старого деревянного дома в резных наличниках. А за этим суровым природным великолепием, сквозь оттаявшие глазки на стекле проглядывают хрупкие и сказочные цветы, похожие на разноцветных бабочек. Их безупречная красота и тропический колорит не вписываются в этот ледяной антураж, но они безропотно цветут на холодном окне, удивляя случайных прохожих своей необычной, броской красотой.

Эти орхидеи похожи на людей с горячим сердцем, которые среди полного равнодушия не перестают мечтать и дарить тепло окружающим.

Вторая брошь с трогательным медвежонком «Hug me»/ «Обними меня».

Она чуть больше предыдущей (3х4 см), также выполнена на равномерке DMC через одну нить. У каждого из нас в детстве была любимая игрушка, та самая, которая знала все наши тайны, разделяла нашу радость, скрашивала минуты разочарований и обид.

У меня был чудесный медвежонок, который достался от отца. Со мной эта игрушка переживала свою вторую жизнь, была неизменным спутником всех моих игр и увлечений. Когда я вышивала этого медвежонка, то вспоминала того самого, из детства, моего лучшего друга и товарища, очень обнимательного и теплого медвежонка по имени Михундий.

А какие ассоциации у вас вызывают эти две броши?