суббота, 12 декабря 2015 г.

Предновогодняя история

Все случайности в жизни не являются таковыми, они закономерны. Они предшествуют чему-то, что нам потом предстоит узнать. Я в этом убеждаюсь ежедневно, потому что жизнь преподносит мне необыкновенные подарки. Сегодня я расскажу историю, которой почти 25 лет, но каждую деталь я помню, будто все это было не далее как вчера.


28 декабря 1989 года был днем особенным – мы наряжали елку. Из сарайчика заносили большие, припорошенные снегом, холодные железные сундучки с елочными игрушками. Многие из причудливых игрушек разменяли не один десяток лет и украшали новогодние елки еще моих прадедов. В углу большой комнаты стояла высокая, под потолок, ель. Обычно елку мы наряжали вместе со старшим братом, мне разрешалось брать самые простые игрушки и вешать их на нижние ветки – даже если игрушка разобьется, что случалось, когда я второпях привязывала ее на тонкую ветку, взрослые не станут ругать.

Не знаю почему, но, сняв газетную обертку с хрупкого стеклянного мишутки с гармошкой, мне захотелось спрятать его, чтобы вечерами, когда никто из взрослых не видит, разглядывать его и рассказывать ему шепотом сказки. В большой тумбе у меня была своя собственная полка, там я хранила все свои самые важные вещи – раскраски, гербарии, обрезки разноцветных тканей и многие другие сокровища. Туда-то я и решила спрятать игрушку. Тумба стояла чуть боком, углом к стене и когда я полезла открывать ее, очень сильно ударилась левой ногой о выступающий край. Все бы ничего, но острая боль, которую я испытала в первые несколько секунд, стала нарастать и уже стала совсем нестерпимой к ночи…

Отец, вернувшийся с дежурства, осмотрел меня и велел маме нести бинты. Мне наложили тугую повязку, но на утро, когда мы с бабушкой остались одни, нога моя опухла и я уже не могла ходить, бабушка волновалась и поминутно измеряла мне температуру. Потом среди дня, что случалось крайне редко, приехал отец. Он скинул дубленку, и я увидела, что он так торопился, что даже не успел снять белый халат. В какие-то считанные минуты, ловко орудуя тупоносыми ножницами, он наложил мне гипс. Я провалилась в сон. А когда проснулась, за окнами было уже темно, и все родные собрались у моей кровати, как это обычно бывало на день рождения. Отец с мамой спорили, бабушка плакала, брат молчал. Потом началось самое неприятное – меня увезли в больницу. Ногу, которая нестерпимо болела, смотрели, наверное, сотню раз. Срезали гипс, вертели ее и крутили, но лучше не становилось. Я температурила, слышала чужие голоса и встревоженный мамин, в сознание прорывались обрывки фраз и незнакомые названия – остеомиелит, аппарат Елизарова…

Так под самый Новый год я попала в краевую больницу, потому что в нашей, районной, сделать ничего не могли. В больницу меня положили вместе с мамой, потому что я была слишком мала. Так начались долгие дни болезни. Я помню нашу скромную белую палату, узкую кровать, окно, затянутое ледяными узорами, надоедливые бесконечные процедуры и уколы. Помню, как приезжали отец с братом. Мне тогда показалось, что брат, который был старше меня на 11 лет, стал еще серьезнее, чем прежде. И глаза у него были тогда грустные-грустные…

Еще помню мальчика Женю, который лежал в соседней палате, мы с ним часто играли, но все игры у нас были неуклюжими, потому что бегать я не могла, а Жене просто запрещали, у него было что-то не то с легкими, не то с сердцем. Большую часть времени я проводила или на процедурах или у окна, сидя на подоконнике, застланном клетчатым байковым одеялом. Я глядела в заснеженное окно и ждала, что вот-вот снова придут делать уколы. Обычно уколы делали очень больно, так, что оставались большие синяки с расплывчатыми краями. Как говорят медики «легкая рука» была только у одной медсестры, пожилой, кругленькой и очень добродушной женщины, которая всякий раз гладила меня по голове пухлой рукой и называла «внучка». Мария Филипповна почему-то старалась по мере сил не пропускать меня, иногда даже сама говорила другим медсестрам, что за мои уколы они могут не волноваться, она сама все поставит и отметит в потрепанном стационарном журнале. Она была очень скромная, одевалась почти бедно – я часто наблюдала в окно, как Мария Филипповна выходила из ворот больницы в стареньком коричневом пальто, но как удивительно оно ей шло! Что-то настоящее было в ней, какая-то стать и непередаваемое чувство собственного достоинства…
Я помню однажды, когда она ставила мне очередную систему, я заметила на воротнике ее скромного темного платья, выбивавшегося из-под отглаженного халата, изящную брошь с крупным мерцающим кристаллом. Я не удержалась и прикоснулась к нему свободной от системы рукой. Мария Филипповна улыбнулась и рассказала, что эта брошь – подарок ее матери, которая всю Ленинградскую блокаду хранила украшение, как реликвию и веру в светлые дни. Меня глубоко тронул ее рассказ, я часто видела эту брошку и придумывала разные истории, с нею связанные, которые, непременно происходили в далеком и прекрасном Ленинграде… 


В одно из своих редких посещений, отец привез нам с мамой книгу. Это был сборник рассказов для детей. Так случилось мое первое детское знакомство с творчеством Паустовского. На всю жизнь мне запомнился трогательный и грустный рассказ о бесстрашном растрепанном воробье Пашке, девочке Маше и ее маме-балерине. А еще в рассказе была брошь. Изящная брошь в виде хрупкого стеклянного букетика, который мерцал всеми огнями в руках Машиной мамы во время премьеры балета «Золушка»…Не знаю уж почему, но мне брошь представлялась не букетиком, а именно одним хрустально-мерцающим кристаллом, точно таким же, каким была брошь Марии Филипповны.


Дня выписки я очень ждала. За несколько месяцев я соскучилась по дому и родным. Однако эту радость омрачали минуты понимания, что с людьми, ставшими мне близкими в этих стенах, придется расстаться навсегда. Я грустила, Мария Филипповна тоже. В день, когда нас с мамой выписывали, я ждала Марию Филипповну, но она не появлялась в нашей палате. Я все прислушивалась к звукам в больничном коридоре, ожидая услышать ее шаги…

Приехал отец, мы стали спускаться в фойе, чтобы покинуть больничные стены, как к нам подбежала запыхавшаяся молоденькая медсестра. Обычно она работала в одну смену с Марией Филипповной. Отдышавшись, она сбивчиво рассказала, что в семье Марии Филипповны произошло горе, погиб единственный сын, и ее сегодня, конечно же, не будет. После девушка сунула крошечный бумажный сверток в мои ладони и также быстро убежала, как и появилась. Сверток я положила в карман своей цигейковой шубки и в каком-то глубоком расстройстве забыла о нем…


Спустя несколько дней, выйдя на прогулку с бабушкой, я обнаружила в своем кармане сверток. Развернув помятые бумажные листы, я увидела тонкую серебряную брошь с крупным мерцающим кристаллом. Ту самую, которая мерещилась мне в рассказе Паустовского «Растрепанный воробей», ту самую, которую я рассматривала во время болезненных систем, ту самую, которую Мария Филипповна по странному зову сердца решила подарить мне, странному и неуклюжему ребенку, которого, она знала, что больше никогда не увидит…

воскресенье, 6 декабря 2015 г.

Прикосновение к вечности

Недавно в моей жизни случилась странная и невероятно глубокая встреча, прошла неделя, а я все вспоминаю детали и не могу забыть, как в те минуты чувствовала биение собственного сердца, схожее с гулкими ударами колокола.

Начну с предыстории.

Воскресным утром нас с мужем разбудил телефонный звонок. Звонила Юлия, внучка алтайского писателя Марка Юдалевича. В прошлом году Марк Иосифович умер, но осталась его уникальная библиотека, которую родные писателя решили выставить на продажу. Всю библиотеку, мы, конечно, приобрести не в силах (а жаль!), но поискать что-то интересное для нашей личной коллекции мы с мужем были не против. Так состоялась одна из самых важных и интересных встреч под занавес уходящего 2015 года. Это была встреча с … 60-ми годами прошлого века.


Юлия пригласила нас приехать в квартиру деда, что располагается в самом сердце Барнаула – в известном Доме под Шпилем. Именно в этой «сталинке», на третьем этаже много лет прожил легендарный писатель друг Евтушенко, приятель Пастернака и человек, лично знавший возлюбленную адмирала Колчака. Представляете, ПИ-СА-ТЕЛЬ! До сих пор меня поражает, что в Советском Союзе была такая профессия. Человек писал книги по заказу государства, ездил в творческие командировки и на различные писательские собрания…Удивительно!

Поднимаясь по лестнице, я проводила рукой по шершавым перилам, смотрела на выбоины в ступенях и думала – много лет также, как я по этой лестнице проходили известные литераторы и театралы на встречу с Марком Иосифовичем. 


Стоило переступить порог, как я оказалась в 60-х годах прошлого века. Здесь каждая вещь говорила о своем хозяине, каждая мелочь выдавала, что многие годы в этих стенах жил и творил настоящий писатель, собравший невероятную библиотеку. А библиотека и вправду была потрясающая! Книги были везде: на столах, на полках, стеллажах, в шкафах. Большие и маленькие, со «стажем» и современные издания. Каждая книга - целый мир, открываешь и видишь пометки на страницах, сделанные рукой писателя. Такие книги читать гораздо интереснее –что он думал, когда отмечал тот или иной абзац?


Я бродила по комнатам, разбирала завалы книг и находила настоящие сокровища! Были экземпляры с дарственной подписью авторов. Например, известного ученого-садовода и селекционера Лисавенко, или гениального врача-гематолога Баркагана. А еще на форзацах я находила витиеватые печати, указывающие на то, принадлежность к личной библиотеке Марка Юдалевича. 


Это было погружение в эпоху, соприкосновение с вечностью, сопричастность с жизнью человека, который всю свою жизнь занимался писательским трудом. Вся обстановка квартиры дышала временем, мне казалось, что вот-вот на маленькой кухоньке закипит чайник и супруга писателя, заядлая театралка, пригласит нас к столу, разливая настоящий индийский чай в тонкие чашки костяного фарфора. Под ногами скрипели старые половицы, а я все бродила между полок, снимая с них подлинные драгоценности в бумажном эквиваленте. Это было странное ощущение оторванности от времени настоящего и погружение во время минувшее. За окнами также как и десятки лет назад тихо падал снег, узловатая ветка клена неслышно касалась стекла и было похоже, что время остановило свой ход, замерло и смотрит на меня испытующим взглядом, будто вопрошая: «какие тайны ты хочешь узнать?»...Мне мерещилось, что среди растрепанных старых книг я вот-вот найду фотографию прекрасной Анны Тимиревой, возлюбленной Колчака. Ту самую фотографию, которую Анна Васильевна подарила писателю во время встречи. А встреча та началась с того, что Марк Иосифович в архивах нашел неотправленное письмо, адресованное любимой женщине адмирала. Юдалевич снял копию и вот, спустя десятки лет письмо, наполненное не расплескавшейся нежностью и тихой грустью, оказалось в ее руках. Анна Васильевна плакала, читая его и призналась, что «после Саши ей таких подарков никто не делал»…


И меня настолько поразило осознание того факта, что человек, в квартире которого я нахожусь и которому принадлежали все эти вещи, общался с живой легендой, с ниточкой, связующей наше время с царской дореволюционной Россией.

Я думала, что когда-то в этом причудливом доме, наполненном запахом книг и ощущением времени, жил человек с особым восприятием жизни, который все чувствовал иначе – острее и многограннее, таков уж писательский характер. И было грустно и тяжело от того, что после его ухода разоряется его гнездо. Все, что составляло его жизнь, отдается в чужие руки, какие? Чьи?...


Каждая вещь составляла песчинку его жизни. Вот эти тончайшие чашки от Ленинградского фарфорового завода – сколько писателей и людей искусства пили из них чай, находясь в гостях у мэтра? Какие задушевные разговоры, или наоборот горячие литературные споры слышали эти стены этой квартиры? Это было прикосновение к вечности, я оставляла следы своей души в этой комнате, на этих книгах, картинах и фарфоровых чашках. Это было странное откровение, будто это жилище делилось со мной своим настроением и ощущением безысходности. В какой-то момент пришло понимание, что я нахожусь у конечной точки эпохи, которая безвозвратно уходит.

…И все же есть надежда. Надежда на то, что книги из библиотеки писателя будут жить. Он будут жить полноценной жизнью, потому что мы будем их читать, и они займут почетное место на полках нашей библиотеки. Мы будем обсуждать прочитанное на нашей маленькой кухне за чашкой кофе из того самого сервиза, который видел стольких писателей и других замечательных людей. В наших силах дать этим вещам вторую жизнь. Пусть так и будет.


P.S. Мы выкупили два неполных сервиза из почти прозрачного костяного фарфора и несколько десятков удивительных книг, принадлежавших Марку Юдалевичу. И это наш не последний визит в эту квартиру, мы планируем еще приобрести книги из библиотеки Юдалевича. А о приобретенных книгах я расскажу позже.

Более подробно о Марке Юдалевиче можно прочесть здесь, в очень талантливой статье алтайского журналиста (ссылка). 

воскресенье, 8 ноября 2015 г.

Рыжий лист кленовый

Выпавший было снег, сменился оттепелью и ноябрь открылся мне той самой прелестью низкого свинцового неба и стылого, почти стеклянного воздуха. Поздняя отрешенная осень мне даже приятнее, цветного великолепия, которое было сорвано и разбросано первыми порывами шквалистого ветра. И только кое-где на оголенных ветках можно увидеть одинокие приглушенно-алые и желтые, словно медяки, листья, которые не сдались и продолжают трепетать на ветру. 

Я люблю наблюдать за изменениями в природе, год за годом поколения людей видят одинаковые явления, только каждый чувствует и проживает их по-разному. Каждый раз я пытаюсь понять, что чувствовал несравненный Левитан, когда писал «Золотую осень»? Знаете, Антон Чехов, друживший с Левитаном, даже изобрел термин - «левитанистый». И в письмах любил указывать: «природа здесь очень левитанистая…». Когда я любуюсь ноябрьскими пейзажами, я вспоминаю эти слова и на душе становится теплее. Вообще в последнее время я собираю чудесные крупицы настоящего, которые мне дарят покой и внутреннюю стабильность. Этих крупиц довольно много, они рассыпаны в повседневности, самое главное, что я научилась их замечать и коллекционировать. Огромную внутреннюю силу мне дает увлечение винтажными вещами. Это нескончаемый поток вдохновения, через призму вещей с историей я открываю новые грани настоящей жизни, которая происходит здесь и сейчас. С каждой вещицей у меня связана своя особая история. Таких историй накопилось довольно много, и я обязательно буду рассказывать о них здесь, на страницах моего блога. Удивительно, но эти вещи, будто сами меня находят, и повествуют мне о своей жизни. Например, в моей коллекции винтажных украшений нет ни одной вещицы без истории, причем это истории реальные.

Бывает так, что иногда вещи о нас могу сказать намного больше, чем мы сами. Именно такие артефакты прошлого и будоражат мое воображение.

Сегодня я историй рассказывать не стану, а только покажу старенькую брошь «Кленовый лист». С этой вещицей у меня однозначные ассоциации – настолько ливитанистое настроение она задает. Добротная, увесистая с прекрасно сохранившимися многоцветными эмалями, такая брошь создана для украшения элегантных пальто контрастного цвета. Маркировки нет, но совершенно очевидно, что вещь фирменная - на обратной стороне есть нечитаемый след от клейма. Теперь частица осеннего настроения меня сопровождает повсюду, провоцируя вопросы и заинтересованные взгляды.


Вот такая левитанистая осень с привкусом кленового сиропа меня настигла в этом году. Теплых и уютных осенних дней вам, друзья :)


среда, 4 ноября 2015 г.

Осенняя «грамматика любви». Вышитая брошь.

Снег падает на пустые аллеи прозрачного одинокого парка, словно напоминая, что приход зимы неизбежен, в воздухе разлит едва уловимый аромат теплого ванильного печенья. Я пытаюсь догнать и запомнить последние дни уходящей, просачивающейся в небытие, осени. Эти таящие осенние минуты особенно хороши, всякий раз убеждаюсь в этом. Они хрупкие и прохладные, как тонкий лед на маленьких круглых лужицах… 



Я много и подолгу вышиваю, а отложив шитье, перечитываю Бунина. Видимо, в определенном возрасте начинаешь чувствовать иначе то, что когда-то казалось чуждым и недосягаемо сложным. Малая литературная форма, коей являются бунинские рассказы, меня раньше не особенно привлекала. Сейчас все иначе – раз за разом открываю для себя прелесть его слога и глубину наблюдений, красоту мысли и точность воспроизведения. Вот и сейчас, гуляя по пустынному городскому парку, я живо и почти осязаемо представляю темные бунинские аллеи…



Эту круглую и довольно заметную брошь я назвала «Грамматика любви». Что-то непередаваемо ассоциативное с одноименным рассказом родилось в моем воображении, когда был завершен последний стежок. Может быть, тонкие стебельки цветов напомнили мне лаконичные завитки на буквах последнего четверостишия, приведенного автором в окончании рассказа?.. 



Я вышивала эту брошь в вечер, наполненный до краев бунинскими произведениями, под свист осеннего ветра за окнами, под плеск льющегося в тонкую фарфоровую чашку травяного чая, отдающего теплом и воспоминаниями о летней неге. Брошь вышла тонкая, невесомая, похожая на винтажное украшение тех лет. У нее та особая, скрытая красота, которая не читается при первом мимолетном взгляде, а раскрывается только избранным. Я вижу эту брошь в дуэте с темным платьем простого кроя, она – неброский, но значимый акцент в образе, притягательный и лукавый.


Тебе сердца любивших скажут:
«В преданьях сладостных живи!»
И внукам, правнукам покажут
Сию Грамматику Любви.


воскресенье, 18 октября 2015 г.

«Литературные портреты. Женский взгляд». Лаура Риши (по книге П. Зюскинда «Парфюмер»)

Этот ни на что непохожий роман – мистический эликсир. Он соткан из самых разных запахов и эмоций. Его можно или неистово любить, или ненавидеть, и только равнодушие к нему – нонсенс. «Парфюмер» прекрасен по всем своим свойствам, он открывает самый неведомый, непостижимый и запретный из миров – мир запахов. 


Гренуй обладает невероятным и самым сложным даром – умением понимать запахи. Этот дар для него счастье и боль, наслаждение и отвращение, поклонение и порицание, наваждение и иссушение, это то, ради чего он существует, что им движет и ведет его.



Сложно принять и понять, но в широком понимании Гренуй не убийца. Он - исследователь, эмпирик, первооткрыватель и даже своего рода гений. Жизнь для него обрела смысл лишь с пониманием того, каким должен быть идеальный запах. Он с маниакальным упорством ищет составляющие этого невероятного аромата, сгенерированного его разумом. 


Первый лейтмотив романа – запах, второй – запах, исходящий от рыжей женщины. Роман соткан из сотен запахов и шлейфов полутонов, мастерски переданных в словесной форме. Для Гренуя женщина – инструмент и представляет ценность лишь как носитель аромата. Его последняя жертва – Лаура – прекрасна до той степени, в которой ее тело источает пьянящий запах…



Этот роман я люблю безмерно и самозабвенно. Всякий раз он повергает меня самые разные состояния – от безграничной любви, до всепоглощающего отвращения. Этот роман – не что иное, как драгоценный словесный эликсир, вкус которого открывается только самым искушенным.


воскресенье, 11 октября 2015 г.

Броши с вышивкой

По осени у меня всегда случается необыкновенный творческий подъем: и дела спорятся, и новые мысли посещают, и даже создается иллюзия, что я успеваю все запланированное. Правда, в этом году меня из привычного ритма несколько выбила простуда, но сейчас все возвращается на круги своя.

На фоне увлеченности винтажными украшениями, я с большим интересом погрузилась в этот неизведанный мною мир. Поистине удивительные вещи мне открываются, обязательно об этом буду писать здесь. Увлечение этой темой заставило меня иначе взглянуть на привычные вещи, но об этом позже, а сейчас я расскажу предысторию сегодняшнего поста. Не так давно в моей коллекции винтажных украшений появился совершенно уникальный экземпляр из 40-х годов с ручной вышивкой. Невероятно тонкая и изящная работа, выполненная крестиками петит поинт (вышивальщицы поймут!). Влюбившись в эту прекрасную вещицу, я часто рассматривала крошечные стежки и потертый латунный кант, обрамляющий прекрасный рукотворный рисунок. В какой-то момент я поняла, что хочу создать нечто подобное. Сегодня я покажу две небольшие работы, которые родились спонтанно. Разумеется, это броши (именно этот женский аксессуар окончательно покорил мое сердце).

Брошь «Зимняя орхидея». Небольшая брошь (3х3 см), выполненная через одну нить равномерки DMC.


Держа в руках этот крошечный атрибут женственности, мне представляется седое сибирское зимнее утро, замерзшие, подернутые искрящимся инеем низкие окна старого деревянного дома в резных наличниках. А за этим суровым природным великолепием, сквозь оттаявшие глазки на стекле проглядывают хрупкие и сказочные цветы, похожие на разноцветных бабочек. Их безупречная красота и тропический колорит не вписываются в этот ледяной антураж, но они безропотно цветут на холодном окне, удивляя случайных прохожих своей необычной, броской красотой.




Эти орхидеи похожи на людей с горячим сердцем, которые среди полного равнодушия не перестают мечтать и дарить тепло окружающим.

Вторая брошь с трогательным медвежонком «Hug me»/ «Обними меня».


Она чуть больше предыдущей (3х4 см), также выполнена на равномерке DMC через одну нить. У каждого из нас в детстве была любимая игрушка, та самая, которая знала все наши тайны, разделяла нашу радость, скрашивала минуты разочарований и обид.




У меня был чудесный медвежонок, который достался от отца. Со мной эта игрушка переживала свою вторую жизнь, была неизменным спутником всех моих игр и увлечений. Когда я вышивала этого медвежонка, то вспоминала того самого, из детства, моего лучшего друга и товарища, очень обнимательного и теплого медвежонка по имени Михундий.

А какие ассоциации у вас вызывают эти две броши?

суббота, 26 сентября 2015 г.

Осень, книги и заметки на полях

Осень этого года у меня с привкусом ванильного сиропа от кашля, не золотая, как прежде, а прозрачно-свинцовая, как низкое плотное небо, обещающее ранний снег.

Эти дни, наполненные до краев шорохом книжных страниц и ворчанием закипающего чайника, я провожу дома. Осенняя простуда выбила меня из рабочего режима. Бывают такие моменты, когда ты бежишь и не можешь остановиться, а в попытке затормозить, понимаешь, что упадешь и больно ударишься. Осознание этого не позволяет сбавить темп. В таких ситуациях все внутри меня сразу ломается, и я начинаю болеть. Но я благодарный и ответственный больной – соблюдаю все предписания доктора, кроме одного – засиживаюсь до ночи – читаю, читаю, думаю…


Начала читать Дмитрия Лихачева. Его «Письма о прекрасном» заставляют меня ворошить мысли, словно груду опавших листьев. Из самых потаенных глубин души они поднимают самые разные чувства, порождают самые разные размышления, заставляют оборачиваться и смотреть другими глазами на свои собственные поступки. Так много мелочей, о которых в повседневной жизни мы не задумываемся, из-за нехватки времени, из-за лености и пресловутого нежелания что-то замечать, кроме собственных прихотей и желаний. Я люблю, когда книги дают душевную встряску, прочитал и…словно заново увидел привычные явления и события. Иногда я читаю, и мне становится стыдно, что я не правильно живу, что, например, два дня назад я не проявила свою интеллигентность и не стала в …дцатый раз помогать человеку подробными разъяснениями его проблемы. А ведь могла бы…А мне не хочется, потому что для меня это не важно…


Читаю моего любимого Паустовского. Начала «Книгу жизни» и с упоением погружаюсь в его дивный мир, наполненный звуками, запахами, настроениями и неповторимой атмосферой минувшего века. Его язык неспешный, вдумчивый, сюжеты просты и понятны, но вместе с тем наполнены такими точными образами, что они кажутся осязаемыми.


В последнее время часто размышляю о языке, русской литературе, языковом наследии. Какое счастье, что я носитель этого удивительного и неповторимого языка. Даже не представляю, родись я, например, в Великобритании, как бы я читала русскую классику в переводе? Как передать прозрачную красоту Полесья Куприна в переводе? Или, как объяснить строчку Есенина: «Вечер черные брови насопил»?... Но, вместе с тем, есть у меня странная и не совсем понятная мне мечта (не ясно ее происхождение) – хотела бы прочесть Ремарка в подлиннике.


Каждый раз я страдаю, что жизнь проходит мимо меня – столько книг не прочитано, столько сюжетов не вышито, даже сейчас – я не могу просто лежать и болеть, мне хочется непрерывно читать, пополнять свой словарный запас, размышлять, узнавать новых авторов или возвращаться к старым, чтобы вновь и вновь переживать те эмоции с прочтением уже известных произведений. Это беспокойство дает мне возможность двигаться дальше, взрослеть, становиться мудрее и просто расти внутреннее. Растите над собой, работайте над своим содержанием, это так важно, в первую очередь, для самого себя.

суббота, 19 сентября 2015 г.

«Наймичка». История одной картины

В нашей семье есть совершенно уникальная вещь, которая досталась мне от моей бабушки по отцу. Я уже писала о том, что многие мои детские воспоминания неразрывно связаны с этим человеком. Родственники говорят, что мы очень похожи не только внешне, но и непростой характер передался мне от нее. Думаю, что самое важное, что мне удалось унаследовать от Александры Прокопьевны – умение видеть и чувствовать прекрасное. Я расскажу об одной картине из небольшой коллекции, которую любовно собирала моя бабушки всю свою жизнь. 



…Бабье лето обещало ярких красок. Она ждала прихода осени, но предпочтение отдавала ее прозрачной, утонченной красоте, которая обычно наступает в природе к Покрову. Именно в этот день, 14 октября, у нее были именины. В доме будут гости, стало быть, следует готовить угощение: печь хрустящие стружни на водке по семейному рецепту и воздушные круглые булочки с золотистыми бочками, варить густое яблочное варенье. Приятные хлопоты…

Деревенский осенний базар яркий, пестрый, шумный, разноголосый. В такой суете не то, что сложно найти дрожжи для булочек и белую муку для стружней, самой бы не потеряться. Она любила эту кипучую и ни на что непохожую базарную жизнь – все другое, незнакомое. Стоит чуть замешкать, и обсчитают, не довешают, заговорят. Минута-другая и вот уже куплены дрожжи, в ловко скрученный бумажный кулёк отсыпана мука. Миновав ряды, где торговали разносолами и овощами, она решила заглянуть к ремесленникам, обычно там же продавали и книги, до которых она была большая охотница. Оглядывая разнообразный товар и обходя громкоголосых торгашей, она заприметила немолодого уставшего человека с красными, слезящимися глазами. Он сидел поодаль толпы, смотрел на осеннее солнце и о чем-то крепко думал. Рядом с ним, прямо на земле, стояла всего одна картина.


Не репродукция, а именно картина, написанная на холсте умелой рукой. Она и раньше видела этого маленького, невзрачного человека, видела его достаточно талантливые работы, в основном пейзажи, но сегодня, она не смогла пройти мимо. С полотна на нее пристально смотрела смуглая черноокая девушка, держащая на руках ребенка. Что-то странное было в этом прямом взгляде распахнутых глаз. Хозяин картины прищурился и безразлично спросил: «Интересуетесь?». Бабушка медлила с ответом, все вглядываясь в лицо девушки, изображенной на картине. Помолчав, она спросила: «Сколько?». «Шестьдесят. В другой день просил бы больше, да сегодня совсем мне худо. Всегда мне худо по осени», - ответил художник и закашлялся. Шестидесяти рублей не было, она протянула ему тридцать и всю медную мелочь, высыпав монетки из пухлого кошелька. Он махнул рукой, но деньги взял. «А теперь забирай и уходи, пока не передумал. Как от себя отрываю. Сроду не думал, что продавать ее стану», - сказал он и прикрыл глаза рукой.  

«Кто эта женщина?», - спросила бабушка.

«Наймичка. Была такая, в барском доме прислуживала, в том зеленом, с высоким мезонином, на краю села. Красивая была, глазищи, что сажа. Иди уже, купила и будет мне вопросы задавать», - сказал он и засобирался уходить.

Так картина появилась в мурановской усадьбе. Дед покупки не одобрил, но промолчал, памятуя о скорых именинах. Наймичка «поселилось» в гостиной, над креслом, где любил сидеть дед…



Я помню эту картину с самого раннего детства, помню, как часто вставала на стул, чтобы потрогать шероховатый холст, который гулко звучал, стоило чуть ударить по нему пальцем. Позже я спрашивала у бабушки о художнике и этой девушке, о том, что с ними стало. Поначалу бабушка отмалчивалась, а потом рассказала, что художник тот умер от туберкулеза. На базаре торговки перешептывались и толковали, что, умирая, он все звал какую-то женщину и приговаривал, что глаза у нее черные, словно сажа. Потом говорили, что он искал какую-то картину и сулил, тому, кто ее принесет большие деньги. Только все знали, что денег у него никаких не было, что умирал он у себя в каморке на грязном холодном полу.

В этой истории много белых пятен. Я до сих пор не знаю ни имени, ни фамилии этого художника, не знаю, кем приходилась ему эта тонкая черноокая девушка, даже год создания картины и то установить сложно, но я с большим трепетом храню эту семейную реликвию. Бабушка очень любила эту картину, а уходя, завещала ее мне. С тех пор Наймичка живет со мной, она все так же прекрасна и черноока, все так же грациозна и смотрит все тем же открытым и чуть наивным взглядом. Она все такая же, но до сих пор не раскрыла мне свою тайну. Да и раскроет ли?..



P.S. Уже много лет спустя я узнала, что такая картина действительно существует. Называется она так же – Наймичка, автор ее известный художник Харитон Платонов. Картина хранится в Государственном Русском музее. Узнав об этом, я даже немного расстроилась, поскольку с моей «Наймички», как мне показалось, слетел тот самый ореол тайны. Однако, изучая подлинник, я пришла к выводу, что на картине Платонова изображена маленькая девочка. А на картине, доставшейся мне от бабушки – молодая и прекрасная женщина. Стало быть, не зря перед смертью художник звал какую-то черноокую красавицу. Видимо, рисуя картину по репродукции, он наделил главную героиню чертами своей любимой женщины. Вот и разгадка, почему он так трепетно и до последних дней берег полотно, а расстался только перед самой смертью и то, когда денег на существование совсем не стало.

воскресенье, 13 сентября 2015 г.

Сероглазый король

Мой город напоминает мне человека. У него особенный характер, черты, присущие только ему, взгляд и поворот головы, тембр голоса… 


Мой Барнаул – это ахматовский сероглазый король. Он своенравный и чуть спесивый, гордый и холодно-притягательный. Я люблю бродить по его старой части, люблю места, в которых растворилось время, и десятилетия замерли в ожидании легких шагов. Тогда он мне открывается с другой стороны – как вспыльчивый юнкер Барнаульского горного училища, краснеющий при неловкой попытке пригласить на свидание понравившуюся хорошенькую гимназистку. 



Сегодня у меня было особенное свидание с «сероглазым королем». Осенние тучи обещали пролиться затяжным дождем и резные листья, словно пестрые бабочки кружили, ложась к ногам. Сероглазый король грустил, а я бродила с томиком Ахматовой и перечитывала такие до боли знакомые и правдивые стихи. И мой город помогал мне их переосмыслить, прочувствовать иначе, в другом душевном диапазоне. Иногда мне казалось, что Барнаул играет со мной, на секунды преображаясь в Петербург…


Эту брошь я так и назвала - «Сероглазый король». Что-то непередаваемо ахматовское есть в ее изгибах и плавных переходах эмалей. Если бы не сведения о возрасте этой броши, я могла бы поверить, что это тот самый сероглазый король шагнул в нашу реальность со страниц классики серебряного века.

Брошь марки Trifari, 80-е гг. ХХ века. США

Двуликий король, выполненный в виде игральной карты, рыцарь печального образа, скучающий у тревожно бьющегося сердца. Кем была твоя хозяйка? О чем мечтала она и печалилась? Мой сероглазый король задумчиво щурит глаза и не выдает хранимые им тайны, но я верю, что он всенепременно принесет мне удачу.


Сероглазый король

Слава тебе, безысходная боль!
 Умер вчера сероглазый король.

 Вечер осенний был душен и ал,
 Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

 «Знаешь, с охоты его принесли,
 Тело у старого дуба нашли.

 Жаль королеву. Такой молодой!..
 За ночь одну она стала седой».

 Трубку свою на камине нашел
 И на работу ночную ушел.

 Дочку мою я сейчас разбужу,
 В серые глазки ее погляжу.

 А за окном шелестят тополя:
 «Нет на земле твоего короля...»

1910


четверг, 3 сентября 2015 г.

Левитан

Все мои мысли сходились к тому, чтобы опубликовать эту заметку 30 августа, в день рождения человека и невероятного художника, которому посвящены эти строки, но все не складывалось. Казалось бы, время упущено, но нет, я не могу не поделиться, тем более, что такие воспоминания помогают переосмыслить события и почувствовать все с новой силой.

Я расскажу о моем знакомстве и бесконечной любви к работам Исаака Ильича Левитана.


Искусство как таковое нашей семье было чуждо, художественных школ никто не заканчивал, родители тяготели к естественным наукам, в семье никто не музицировал (кроме бабушки по отцу), тем более, никто не писал картин маслом, да и чтение стихов, в отличие от другой серьезной литературы, считалось не особенно полезным занятием. Но тяга ко всему этому была. Бабушка читала Блока, играла на гитаре и собирала свою небольшую, но крайне интересную коллекцию живописи, а мой отец…скупал на последние деньги альбомы с репродукциями художников.

Как сейчас помню, у нас была объемная потрепанная книга с глянцевыми листами – альбом – вместивший в себя все репродукции картин Третьяковской галереи. Эта книга была настолько громоздкая и тяжелая, что я приступала к ее просмотру, не иначе как усевшись в мое любимое бордовое кресло с высокой спинкой. К 12 годам я знала все репродукции, собранные под невзрачной серо-зеленой обложкой. Особенно мне нравились пейзажи и бытовая живопись. Бытовая живопись за то, что можно посмотреть быт людей, живших несколько веков назад, а пейзажи за их поэтичную и неброскую красоту, за то, что каждый пейзаж можно было «считывать» и домысливать по-своему. 

Пейзажи Левитана я знала наперечет. Для меня это были любимые страницы, которые я пересматривала без устали. Особенно потрясала картина «Над вечным покоем». Я могла рассматривать ее часами, что-то глубокое и скорбное рождалось внутри трепещущей детской души. Меня поражало небо, написанное, как мне казалось размашистыми мазками, словно разрывавшее полотно своим откровением и печальной, даже какой-то неистовой красотой. И этот одинокий крошечный храм, притулившийся на самом обрыве, его обветшалые стены, будто сопротивляющиеся всем семи ветрам. Я сравнивала эту картину с жизнью человека, который все время находился в поиске и, наконец, понял, что не давало покоя ему все эти годы.

Я любила картину «Осенний день. Сокольники». Удивляла и будила мое воображение затянутая в черные шелка фигурка барышни, изящно придерживающей шляпку. Я фантазировала о ее происхождении, роде занятий и той случайности, благодаря которой она попала в осенний парк. Непередаваемая красота и тоска увядающей листвы, отсвечивающая всей палитрой желтого цвета, поражала мое воображение. Позже я завела альбом, куда вклеивала любимые репродукции, аккуратно вырезанные из журналов. На первой же странице разместилось любимое мною произведение Левитана «Над вечным покоем».

Знакомство с Третьяковкой случилось у меня во взрослом возрасте. Я уже работала и командировка в Москву не обещала быть простой и непринужденной. Обычно в таких поездках задача одна – максимальное погружение в работу, однако первый день по прилету в столицу у нас выдался свободным. Трехчасовая разница во времени сулила остаться в гостинице и отоспаться перед непростым днем, но желание побродить по Москве было сильнее.


Я помню искрящийся майский день, прозрачный и утопающий в зеленой дымке, задумчивого Пушкина в бронзе, свечи диковинных каштанов, поразившие меня своим видом. До этого мне не доводилось их видеть в наших северных широтах. Ветер слегка трогал макушки этих стройных пирамидок и в воздухе кружил сладковатый запах, чуть отдающий ванилью. До Третьяковки мы дошли пешком, купили льготные билеты, как гости столицы, и каждый из нас отправился в свободное плавание по бесконечным залам, вытекающим один из другого переходами и лесенками. Было немноголюдно, я шла, что называется «наощупь».

Перед глазами вставали одна за другой картины, знакомые с детства. В оцепенении я замирала перед полотном Сурикова «Боярыня Морозова», раскинувшимся во всю стену, мне казалось, что я слышу звон кандальных цепей и проклятия неистовой бунтовщицы с горящими в исступлении глазами. С непередаваемым трепетом я всматривалась в лицо Пушкина на портрете кисти Тропинина, мне чудились золотые искорки в его чуть прищуренных глазах и тень едва заметной лукавой улыбки. Я поражалась чуть надменной и прохладной, словно питерский туман, красоте Неизвестной, изображенной умелой рукой гения Крамского, я печалилась, глядя на заплаканное бледное лицо юной невесты с полотна Пукирева «Неравный брак», но все же я искала другое…меня ждал Левитан. 

Я не знаю, что вывело меня в этот зал, но первое, что я увидела еще издалека – распластанное свинцовое небо и ветхую церквушку. Что-то внутри меня рванулось, перевернулось и запульсировало. Я остановилась, как вкопанная, не смея выдохнуть, шелохнуться, моргнуть… Это непередаваемое ощущение, что ты видишь шедевр воочию, пронзило меня. Я осознала, что вот – на расстоянии вытянутой руки – полотно, которое будоражило мою душу всю жизнь. Это полотно написано рукой гениального художника, каждый мазок ровно, что крупица сердца. Здесь, в нескольких метрах частица его бессмертной души. И у меня, девочки из далекой и суровой Сибири, есть возможность прикоснуться к этому сокровищу, испытать трепет от сопричастности. Внутри меня что-то неистово вздрагивало, отдавало набатом и рвалось на части. Когда я пришла в себя, рядом стояли ребята из нашей командировочной группы. Чья-то рука вложила мне в ладонь бумажную салфетку. Я смутилась и поняла, что плачу… 


Уже прошло пять лет, а я помню каждый удар моего сердца и каждую мысль, которая прорывала сознание в те краткие минуты потрясения. Это очень сложно передать словами, даже, несмотря на то, как богат и прекрасен наш язык. Могу сказать лишь одно, что испытать такое - великое счастье. 

P.S. Не знаю насколько интересно читать такие вещи, это сугубо личные воспоминания и потому они мне очень дороги. Я составляю что-то вроде личной копилки счастливых событий. Как у Тушновой – сто часов счастья. Мне просто спокойнее от осознания того, что мои сто часов счастья, пусть еще не прожитых и прочувствованных, записаны здесь.

воскресенье, 23 августа 2015 г.

Месяц воспоминаний

Август – месяц воспоминаний. Он спокойный и размеренный, словно подводящий итоги уходящего лета. Мой август воспоминаний начинается, когда зацветают винно-красные георгины и хочется перечитывать Блока. 


Моя бабушка по отцовской линии всегда говорила, что этот месяц особенный, другого такого не сыщешь. Она наделяла его почти магической силой, клялась, что августовское варенье из янтарных, просвечивающих на солнце яблок, может растопить любое сердце. Каждый раз она варила такое варенье, срезала, тяжелые от холодных утренних рос, георгины и перечитывала Блока. Год за годом, вкладывая в это какой-то особый, недосягаемый смысл.

«Есть в нем что-то бесподобное, отрешенное и притягательное. Каждое знакомство с его рифмами делает тебя Прекрасной Дамой», - вспоминаются мне ее слова.

А еще блоковские стихи удивительно ложились на музыку. Простую, незамысловатую, которая рождалась спонтанно, когда бабушка начинала перебирать струны выцветшей гитары с выпуклыми горчичными боками. Вспоминается один такой прохладно-свежий августовский день, скамейкa под березами и она – бледная с полуопущенными веками, через которые, казалось, просвечивал пронзительный взгляд янтарно-карих глаз. Помню бусы на ней – белые, нанизанные на длинную тонкую нитку, которые чуть звенели при движении, когда одна стеклянная бусина задевала за другую, и - стихи, растрепанная книжица с пожелтевшими листами.

Сколько лет прошло с того времени, сколько раз осыпались звезды с небосвода в призрачные августовские ночи? Стерлось из памяти, что стало с теми бусами, знаю только, что незадолго до бабушкиного ухода, внезапно у крутобокой гитары вырвались струны. Все. Разом…

«Бабушкины бусы» я искала очень долго, но удача всякий раз обходила меня стороной. Не попадалось ни похожих, ни сколь-нибудь подходящих. Нашла я их в мае этого года случайно (не иначе подарок ко дню рождения). Долго хотела о них рассказать и не находила нужных слов. Только сейчас поняла, что время пришло – август, рдеют холодной красотой георгины, и все чаще на память приходят стихи о Прекрасной Даме.

Винтажные бусы марки Trifari. 50-е годы, белое художественное стекло с розоватыми вкраплениями, позолота, ручная сборка.


Такие бусы, как праздник, как обещание чего-то неведомого и глубокого. Их хочется не просто надевать, в них хочется облачаться. Нести себя, гордо подняв голову. Каждую бусину хочется согревать в ладонях, рассматривать розоватые вкрапления, играть застежкой и...мечтать. Может быть от того, что август и в голову настойчиво врываются с детства знакомые рифмы, может быть потому, что воспоминания накрывают теплой волной...



вторник, 11 августа 2015 г.

Дорогой мой человек…

Бывают книги, которые меняют, открывают новые горизонты, заставляют думать и чувствовать этот мир иначе. Очень сложно передать, на какие внутренние точки воздействуют события, описанные в этих книгах, и как эта информация обрабатывается и циркулирует в сознании. Я очень долго собиралась написать об этой книге. Каждый раз настраивалась, начинала писать и понимала, что я пишу что-то чуждое. Быть может, и сейчас я расскажу не совсем то, что во мне пробудила и всколыхнула эта книга, но рассказать нужно, иначе от невысказанности сложно дышать и сложно жить. 

Итак, трилогия Юрия Германа «Дорогой мой человек».

Очень странное ощущение, когда читаешь произведение и понимаешь, что оно тебя меняет изнутри. Все, о чем ты думаешь, думала, что составляло твои сокровенные мысли, уже кем-то облечено в форму. Ты только об этом размышляешь, а кто-то уже сказал за тебя, сказал слово в слово, будто сорвал с губ твои же мысли. У меня есть странная особенность – я очень люблю читать книги о врачах. Может быть мне близка атмосфера, может быть, говорят гены, но если бы у меня была возможность повернуть время вспять, я бы не задумывалась над выбором профессии, хотя, я люблю свою нынешнюю работу. Не могу понять, как я дожила до 29 лет и не читала трилогию Германа? Должно быть, для каждой книги есть свой период и возраст. Я человек спокойный и очень уравновешенный, «характер нордический» - будто с меня списано, однако трилогия вызвала во мне фейерверк эмоций и переживаний. Сначала я читала ее неотрывно, а потом начала впитывать по капле, дозировать, чтобы не прочесть залпом все сразу. 

О чем эта книга? Эта книга о предназначении человека, о деле, которому ты служишь, о чести и, самое главное - о характере. О том, что каждый человек делает себя сам. Собирает каждый кирпичик по крупице, а уж потом из кирпичиков строит себя. Эта книга о том, что самое важное в любом деле – всецело отдавать себя своей страсти и работать, работать, работать. Для меня это очень близко, я не могу не вкладывать себя в работу. У многих это вызывает непонимание, раздражение, удивление, но ведь невозможно, проводя большую часть жизни в работе, делать эту работу плохо. Я не могу относиться спокойно к тому, что происходит вокруг, лениво созерцать и проходить мимо. Я уже упоминала цитату про сердце. Так вот мое сердце как раз такое, а не затянутое пленкой и не облепленное голубками. Я считаю, что нет ничего хуже и страшнее лени и равнодушия. Это то, что человека разлагает и отупляет. Раньше все списывали мои причуды на юношеский максимализм, но время идет, и говорить о максимализме в 29 лет уже неловко…

Еще эта книга о любви. О глубокой и даже жертвенной любви. Могу сказать точно, что как женщина я не способна на такую любовь, как Варя. Я не умею полностью растворяться в любимом человеке и принимать его интересы, как собственные. Это не мой путь. Я могу сосуществовать с человеком на одной территории только на условиях равноправия и сотрудничества, все остальное – против моего характера и воли. А Варя могла. Она любила Устименко просто за то, что он есть. Могла поступиться со своими желаниями, планами, мыслями только ради Володечки. На протяжении всей книги мне казалось, что он подавлял ее, а она принимала это как должное. Очень сложная и не совсем понятная для меня любовь. Иногда мне кажется, что люди, которые всецело растворяются в другом человеке, слабы как личности. 

Хотя, размышляя над характером главного героя, я ловила себя на мысли, что может быть эта одержимость работой не что иное, как заполнение пустоты? Сложно сказать, но полноценное развитие личности подразумевает развитие на всех фронтах, а не в одном векторе. Как бы то ни было, характер Устименко мне импонирует. 

Еще эта книга об учителях. О тех людях, которые встречаются на пути каждого человека, которые вкладывают в нас душу, чему-то учат, делают нас лучше. Эти люди, как путеводные звезды в наших жизнях, светят всегда, пока не погаснут сами. Встретить таких людей – великое счастье. 

Еще эта книга о выборе. Жить по зову сердца и не поступаться с внутренними принципами или начать свое падение и стать подлецом. Думаю, что в этой трилогии каждый найдет что-то свое, главное увидеть и правильно истолковать.

Дочитываю трилогию, я поймала себя на мысли: «Вот бы поработать с Устименко! Да что там, просто поговорить…».

Вот такие сложные и разные впечатления у меня вызвала эта трилогия. Знаю, что буду перечитывать. Скоро. Часто. Буду. И спасибо за такие книги, что они есть, что они попадают в руки в нужное время.