суббота, 12 декабря 2015 г.

Предновогодняя история

Все случайности в жизни не являются таковыми, они закономерны. Они предшествуют чему-то, что нам потом предстоит узнать. Я в этом убеждаюсь ежедневно, потому что жизнь преподносит мне необыкновенные подарки. Сегодня я расскажу историю, которой почти 25 лет, но каждую деталь я помню, будто все это было не далее как вчера.


28 декабря 1989 года был днем особенным – мы наряжали елку. Из сарайчика заносили большие, припорошенные снегом, холодные железные сундучки с елочными игрушками. Многие из причудливых игрушек разменяли не один десяток лет и украшали новогодние елки еще моих прадедов. В углу большой комнаты стояла высокая, под потолок, ель. Обычно елку мы наряжали вместе со старшим братом, мне разрешалось брать самые простые игрушки и вешать их на нижние ветки – даже если игрушка разобьется, что случалось, когда я второпях привязывала ее на тонкую ветку, взрослые не станут ругать.

Не знаю почему, но, сняв газетную обертку с хрупкого стеклянного мишутки с гармошкой, мне захотелось спрятать его, чтобы вечерами, когда никто из взрослых не видит, разглядывать его и рассказывать ему шепотом сказки. В большой тумбе у меня была своя собственная полка, там я хранила все свои самые важные вещи – раскраски, гербарии, обрезки разноцветных тканей и многие другие сокровища. Туда-то я и решила спрятать игрушку. Тумба стояла чуть боком, углом к стене и когда я полезла открывать ее, очень сильно ударилась левой ногой о выступающий край. Все бы ничего, но острая боль, которую я испытала в первые несколько секунд, стала нарастать и уже стала совсем нестерпимой к ночи…

Отец, вернувшийся с дежурства, осмотрел меня и велел маме нести бинты. Мне наложили тугую повязку, но на утро, когда мы с бабушкой остались одни, нога моя опухла и я уже не могла ходить, бабушка волновалась и поминутно измеряла мне температуру. Потом среди дня, что случалось крайне редко, приехал отец. Он скинул дубленку, и я увидела, что он так торопился, что даже не успел снять белый халат. В какие-то считанные минуты, ловко орудуя тупоносыми ножницами, он наложил мне гипс. Я провалилась в сон. А когда проснулась, за окнами было уже темно, и все родные собрались у моей кровати, как это обычно бывало на день рождения. Отец с мамой спорили, бабушка плакала, брат молчал. Потом началось самое неприятное – меня увезли в больницу. Ногу, которая нестерпимо болела, смотрели, наверное, сотню раз. Срезали гипс, вертели ее и крутили, но лучше не становилось. Я температурила, слышала чужие голоса и встревоженный мамин, в сознание прорывались обрывки фраз и незнакомые названия – остеомиелит, аппарат Елизарова…

Так под самый Новый год я попала в краевую больницу, потому что в нашей, районной, сделать ничего не могли. В больницу меня положили вместе с мамой, потому что я была слишком мала. Так начались долгие дни болезни. Я помню нашу скромную белую палату, узкую кровать, окно, затянутое ледяными узорами, надоедливые бесконечные процедуры и уколы. Помню, как приезжали отец с братом. Мне тогда показалось, что брат, который был старше меня на 11 лет, стал еще серьезнее, чем прежде. И глаза у него были тогда грустные-грустные…

Еще помню мальчика Женю, который лежал в соседней палате, мы с ним часто играли, но все игры у нас были неуклюжими, потому что бегать я не могла, а Жене просто запрещали, у него было что-то не то с легкими, не то с сердцем. Большую часть времени я проводила или на процедурах или у окна, сидя на подоконнике, застланном клетчатым байковым одеялом. Я глядела в заснеженное окно и ждала, что вот-вот снова придут делать уколы. Обычно уколы делали очень больно, так, что оставались большие синяки с расплывчатыми краями. Как говорят медики «легкая рука» была только у одной медсестры, пожилой, кругленькой и очень добродушной женщины, которая всякий раз гладила меня по голове пухлой рукой и называла «внучка». Мария Филипповна почему-то старалась по мере сил не пропускать меня, иногда даже сама говорила другим медсестрам, что за мои уколы они могут не волноваться, она сама все поставит и отметит в потрепанном стационарном журнале. Она была очень скромная, одевалась почти бедно – я часто наблюдала в окно, как Мария Филипповна выходила из ворот больницы в стареньком коричневом пальто, но как удивительно оно ей шло! Что-то настоящее было в ней, какая-то стать и непередаваемое чувство собственного достоинства…
Я помню однажды, когда она ставила мне очередную систему, я заметила на воротнике ее скромного темного платья, выбивавшегося из-под отглаженного халата, изящную брошь с крупным мерцающим кристаллом. Я не удержалась и прикоснулась к нему свободной от системы рукой. Мария Филипповна улыбнулась и рассказала, что эта брошь – подарок ее матери, которая всю Ленинградскую блокаду хранила украшение, как реликвию и веру в светлые дни. Меня глубоко тронул ее рассказ, я часто видела эту брошку и придумывала разные истории, с нею связанные, которые, непременно происходили в далеком и прекрасном Ленинграде… 


В одно из своих редких посещений, отец привез нам с мамой книгу. Это был сборник рассказов для детей. Так случилось мое первое детское знакомство с творчеством Паустовского. На всю жизнь мне запомнился трогательный и грустный рассказ о бесстрашном растрепанном воробье Пашке, девочке Маше и ее маме-балерине. А еще в рассказе была брошь. Изящная брошь в виде хрупкого стеклянного букетика, который мерцал всеми огнями в руках Машиной мамы во время премьеры балета «Золушка»…Не знаю уж почему, но мне брошь представлялась не букетиком, а именно одним хрустально-мерцающим кристаллом, точно таким же, каким была брошь Марии Филипповны.


Дня выписки я очень ждала. За несколько месяцев я соскучилась по дому и родным. Однако эту радость омрачали минуты понимания, что с людьми, ставшими мне близкими в этих стенах, придется расстаться навсегда. Я грустила, Мария Филипповна тоже. В день, когда нас с мамой выписывали, я ждала Марию Филипповну, но она не появлялась в нашей палате. Я все прислушивалась к звукам в больничном коридоре, ожидая услышать ее шаги…

Приехал отец, мы стали спускаться в фойе, чтобы покинуть больничные стены, как к нам подбежала запыхавшаяся молоденькая медсестра. Обычно она работала в одну смену с Марией Филипповной. Отдышавшись, она сбивчиво рассказала, что в семье Марии Филипповны произошло горе, погиб единственный сын, и ее сегодня, конечно же, не будет. После девушка сунула крошечный бумажный сверток в мои ладони и также быстро убежала, как и появилась. Сверток я положила в карман своей цигейковой шубки и в каком-то глубоком расстройстве забыла о нем…


Спустя несколько дней, выйдя на прогулку с бабушкой, я обнаружила в своем кармане сверток. Развернув помятые бумажные листы, я увидела тонкую серебряную брошь с крупным мерцающим кристаллом. Ту самую, которая мерещилась мне в рассказе Паустовского «Растрепанный воробей», ту самую, которую я рассматривала во время болезненных систем, ту самую, которую Мария Филипповна по странному зову сердца решила подарить мне, странному и неуклюжему ребенку, которого, она знала, что больше никогда не увидит…

воскресенье, 6 декабря 2015 г.

Прикосновение к вечности

Недавно в моей жизни случилась странная и невероятно глубокая встреча, прошла неделя, а я все вспоминаю детали и не могу забыть, как в те минуты чувствовала биение собственного сердца, схожее с гулкими ударами колокола.

Начну с предыстории.

Воскресным утром нас с мужем разбудил телефонный звонок. Звонила Юлия, внучка алтайского писателя Марка Юдалевича. В прошлом году Марк Иосифович умер, но осталась его уникальная библиотека, которую родные писателя решили выставить на продажу. Всю библиотеку, мы, конечно, приобрести не в силах (а жаль!), но поискать что-то интересное для нашей личной коллекции мы с мужем были не против. Так состоялась одна из самых важных и интересных встреч под занавес уходящего 2015 года. Это была встреча с … 60-ми годами прошлого века.


Юлия пригласила нас приехать в квартиру деда, что располагается в самом сердце Барнаула – в известном Доме под Шпилем. Именно в этой «сталинке», на третьем этаже много лет прожил легендарный писатель друг Евтушенко, приятель Пастернака и человек, лично знавший возлюбленную адмирала Колчака. Представляете, ПИ-СА-ТЕЛЬ! До сих пор меня поражает, что в Советском Союзе была такая профессия. Человек писал книги по заказу государства, ездил в творческие командировки и на различные писательские собрания…Удивительно!

Поднимаясь по лестнице, я проводила рукой по шершавым перилам, смотрела на выбоины в ступенях и думала – много лет также, как я по этой лестнице проходили известные литераторы и театралы на встречу с Марком Иосифовичем. 


Стоило переступить порог, как я оказалась в 60-х годах прошлого века. Здесь каждая вещь говорила о своем хозяине, каждая мелочь выдавала, что многие годы в этих стенах жил и творил настоящий писатель, собравший невероятную библиотеку. А библиотека и вправду была потрясающая! Книги были везде: на столах, на полках, стеллажах, в шкафах. Большие и маленькие, со «стажем» и современные издания. Каждая книга - целый мир, открываешь и видишь пометки на страницах, сделанные рукой писателя. Такие книги читать гораздо интереснее –что он думал, когда отмечал тот или иной абзац?


Я бродила по комнатам, разбирала завалы книг и находила настоящие сокровища! Были экземпляры с дарственной подписью авторов. Например, известного ученого-садовода и селекционера Лисавенко, или гениального врача-гематолога Баркагана. А еще на форзацах я находила витиеватые печати, указывающие на то, принадлежность к личной библиотеке Марка Юдалевича. 


Это было погружение в эпоху, соприкосновение с вечностью, сопричастность с жизнью человека, который всю свою жизнь занимался писательским трудом. Вся обстановка квартиры дышала временем, мне казалось, что вот-вот на маленькой кухоньке закипит чайник и супруга писателя, заядлая театралка, пригласит нас к столу, разливая настоящий индийский чай в тонкие чашки костяного фарфора. Под ногами скрипели старые половицы, а я все бродила между полок, снимая с них подлинные драгоценности в бумажном эквиваленте. Это было странное ощущение оторванности от времени настоящего и погружение во время минувшее. За окнами также как и десятки лет назад тихо падал снег, узловатая ветка клена неслышно касалась стекла и было похоже, что время остановило свой ход, замерло и смотрит на меня испытующим взглядом, будто вопрошая: «какие тайны ты хочешь узнать?»...Мне мерещилось, что среди растрепанных старых книг я вот-вот найду фотографию прекрасной Анны Тимиревой, возлюбленной Колчака. Ту самую фотографию, которую Анна Васильевна подарила писателю во время встречи. А встреча та началась с того, что Марк Иосифович в архивах нашел неотправленное письмо, адресованное любимой женщине адмирала. Юдалевич снял копию и вот, спустя десятки лет письмо, наполненное не расплескавшейся нежностью и тихой грустью, оказалось в ее руках. Анна Васильевна плакала, читая его и призналась, что «после Саши ей таких подарков никто не делал»…


И меня настолько поразило осознание того факта, что человек, в квартире которого я нахожусь и которому принадлежали все эти вещи, общался с живой легендой, с ниточкой, связующей наше время с царской дореволюционной Россией.

Я думала, что когда-то в этом причудливом доме, наполненном запахом книг и ощущением времени, жил человек с особым восприятием жизни, который все чувствовал иначе – острее и многограннее, таков уж писательский характер. И было грустно и тяжело от того, что после его ухода разоряется его гнездо. Все, что составляло его жизнь, отдается в чужие руки, какие? Чьи?...


Каждая вещь составляла песчинку его жизни. Вот эти тончайшие чашки от Ленинградского фарфорового завода – сколько писателей и людей искусства пили из них чай, находясь в гостях у мэтра? Какие задушевные разговоры, или наоборот горячие литературные споры слышали эти стены этой квартиры? Это было прикосновение к вечности, я оставляла следы своей души в этой комнате, на этих книгах, картинах и фарфоровых чашках. Это было странное откровение, будто это жилище делилось со мной своим настроением и ощущением безысходности. В какой-то момент пришло понимание, что я нахожусь у конечной точки эпохи, которая безвозвратно уходит.

…И все же есть надежда. Надежда на то, что книги из библиотеки писателя будут жить. Он будут жить полноценной жизнью, потому что мы будем их читать, и они займут почетное место на полках нашей библиотеки. Мы будем обсуждать прочитанное на нашей маленькой кухне за чашкой кофе из того самого сервиза, который видел стольких писателей и других замечательных людей. В наших силах дать этим вещам вторую жизнь. Пусть так и будет.


P.S. Мы выкупили два неполных сервиза из почти прозрачного костяного фарфора и несколько десятков удивительных книг, принадлежавших Марку Юдалевичу. И это наш не последний визит в эту квартиру, мы планируем еще приобрести книги из библиотеки Юдалевича. А о приобретенных книгах я расскажу позже.

Более подробно о Марке Юдалевиче можно прочесть здесь, в очень талантливой статье алтайского журналиста (ссылка).